e3e5.com
ВСЕ СТАТЬИ АВТОРА

14.11.2005 Генна Сосонко. КЛЕЙМЕНЫЙ

В фойе шахматного Клуба имени Чигорина в Петербурге испокон веку висят фотографии чемпионов города. Когда Виктор Корчной остался на Западе, его портрет исчез со стенда, но еще раньше такая же участь постигла и другую фотографию – чемпиона Ленинграда 1966 года.

Из тех, кто знал его, кто-то умер, кто-то уехал, а у живущих хватает своих забот, чтобы вспоминать о мелькнувшей когда-то на шахматном небосклоне звездочке, с именем которой связаны какие-то скандальные истории.

Мои друзья искренне советовали темы этой вообще не касаться. «Что бы и как бы ты не написал, - говорили они, - тебе не избежать разгневанных реакций и яростных нападок; в лучшем случае - иронических улыбок или недоуменного поднятия плеч. Да и шахматист ведь он был не ахти какой. Ну, сильный мастер, но таких были ведь сотни, а то, что жестоко был наказан при советской власти, так я десятки законов того времени назову не менее жестоких, у каждого государства ведь свои законы».

Я сказал себе, что они правы. Тяжело браться за что-либо, чувствуя себя заранее обреченным на поражение. Действительно, какой бы ни был взят тон - трагический, ироничный, презрительный, шутливый, сочувствующий или осуждающий, все будет плоско, неверно, двусмысленно.

Уже почти отказавшись от замысла, я вспомнил неожиданно Тони Майлса. В Тилбурге в 1985 году Майлс из-за болей в спине играл весь турнир лежа на массажном столике. Он признался, что подумывал о том, чтобы выбыть из соревнования, но превозмог себя.

«Мало вещей в жизни могут меня мотивировать больше, чем преграда, которую нужно преодолеть, – писал он после турнира. – Но есть еще более высокая цель: преодоление непреодолимой преграды».

 И я решил рассказать о трагической судьбе забытого чемпиона. 

 

Минск, 1957 год. Спартакиада Дворцов и Домов пионеров Белоруссии. Столице республики предоставлено право выступать в этом соревновании двумя составами, и тренеры из других городов настояли на том, чтобы обе столичные команды играли между собой в первом туре.

«Так, - сказал детям на собрании тренер, - вторая команда ложится первой со счетом 0:4, ну, в крайнем случае, 0,5:3,5.  Все уяснили?»

На первой доске за вторую команду Минска играл тринадцатилетний Алик Капенгут. Полностью переиграв соперника, Капенгут остался с лишней фигурой и, насладившись моральной победой, демонстративно подставил ладью... Рядом с ним за команду Гродно играл мальчик, видевший все происшедшее.

«Ну что, приказали сплавить?» – саркастично улыбнулся он. Свою партию  кареглазый шатен в больших очках выиграл, так же как и шесть последующих, показав стопроцентный результат на первой доске. Это был Женя Рубан.

 

Через два года на командном юношеском чемпионате страны в Риге в 1959 году Рубан играл за команду Белоруссии, а я - за команду Ленинграда, но Рубана не запомнил и уж тем более не знал, чем закончилось для него это соревнование. У Жени возник конфликт с тренерами, которые расценили поздние вечерние возвращения и независимую манеру поведения как нарушение спортивного режима и ходатайствовали перед судейской коллегией о снятии его с соревнований. Под термином «нарушение спортивного режима» в советское время понималось, как правило, пьянство или индивидуальная манера поведения, не вписывавшаяся в нормы, считавшиеся общепринятыми. Рубана дисквалифицировали на год.

Эта дисквалификация не стала последней в его жизни. Он мог загулять, послать подальше придирчивого, надоедливого судью, высказать свое мнение: он был остр на язык и за словом в карман не лез. При просмотре таблиц того времени в графе рядом с его фамилией вдруг натыкаешься на означающий поражение минус, за которым, без всякого сомнения, скрывается та или иная история. Но все истории, выговоры и дисквалификации в его жизни кажутся детской забавой по сравнению с той главной, которая ему еще предстояла.

 

Фамилия Рубан может быть и русской, и белорусской, и еврейской. В его внешности было что-то cемитское, но сам он утверждал, что к еврейству не имеет никакого отношения. «Мои родители – самых простых хохляцких кровей…» – говорил он. Альберт Капенгут вспоминает, что когда Рубан приехал в Минск и спрашивал у его отца, историка по профессии, имеет ли ему смысл избрать исторический факультет, тот, обманутый внешностью Рубана, начал говорить что-то о возможных трудностях при поступлении. Женя сразу все понял и смутился: «Вы знаете, я - русский…»

Учиться в университете Рубану не пришлось: его взяли в армию. Хотя Женя регулярно играл в армейских соревнованиях, мастером стать ему не удавалось, и казалось он так и растворится в огромном резервуаре способных, когда-то подававших надежды шахматистов.

Его судьбу полностью переменил Ленинград. Шесть лет, которые Рубан провел в этом городе, оказались самыми счастливыми в его жизни. И самыми трагичными.

 

В Питере он поступил на философский факультет университета. Тогда же  началась его настоящая шахматная карьера. Он выигрывает четвертьфинал первенства города, выполняет мастерскую норму в полуфинале, а в финале становится чемпионом. Я играл в том чемпионате в 1966 году (проиграл ему) и помню его очень хорошо.

Рубан приходил на партии всегда в костюме, подтянутый, собранный и торжественный. В нем было что-то от провинциального парня, способного, энергичного, приехавшего в большой город завоевывать его и – завоевавшего.

Вспоминая сейчас те далекие годы, вижу его всегда ироничным, саркастичным, порой язвительным и циничным. Он выглядел каким-то многозначительным, в то же время расплывчатым, недоговоренным. Не могу сказать, что я любил Женю Рубана.

После того, как он выиграл чемпионат, он изменился, стал более уверенным в себе, более высокомерным, почувствовал себя звездой. Мог зайти в Клуб при полном параде, когда и при бабочке.

В манерах его было что-то кошачье, лицом он напоминал какую-то большую птицу. Пристальный взгляд круглых глаз создавал сходство с филином и только усиливал это впечатление. На его лице постоянно блуждала улыбка; во время партии, задумавшись, он характерным движением руки время от времени оглаживал бородку. Это было необычно: мало кто из мужчин, особенно молодых, носил тогда бороду.

Он любил порассуждать, переплетая идеи и образы и переходя с одной темы на другую, был многоречив, начиная фразу, загадочно улыбался, предоставляя право собеседнику додумать мысль или высказать ее самому.

Мог съязвить по чьему-либо поводу, и умно, с подковыркой съязвить. И все это - с милой улыбкой. Нет, не могу сказать, что я любил Женю Рубана.

Кое-кто вспоминает, что он был очень эрудирован и начитан - мне так не казалось; скорее всего, причиной непонимания этой эрудиции и невозможности оценить ее тогда был я сам.

Конечно, мы говорили иногда о том, о сем, но я не помню, чтобы уровень наших разговоров поднимался выше обычной болтовни. Как не напрягаю память, не могу вспомнить ни одной серьезной беседы с Рубаном, за исключением разве одного, неизвестно почему затеянного в фойе Чигоринского Клуба разговора о Распутине, который, как известно, учил, что нужно погрязнуть в грехе, чтобы познать экстаз раскаяния.

Да в другой раз, когда мы столкнулись нос к носу на Невском, он начал вдруг говорить о Байроне, которого читал тогда, о его жизни. Попалась ли ему на глаза байроновская строка: Меня ты наделило, Время, судьбой нелегкою…

 

Когда он приехал в Ленинград, я закончил уже университет и работал в Чигоринском Клубе на улице Желябова, как называлась тогда Большая Конюшенная.

Декабрьским днем 1966 года в Клубе раздался телефонный звонок. Я снял трубку. «С вами говорят из Таврического Дворца, - произнес голос на другом конце провода, - скоро Новый Год, и у нас, как всегда, Елка. С танцами, музыкой, лотереей, играми, ну и, конечно, с Дедом Морозом и Снегурочкой. В этом году мы решили устроить что-нибудь шахматное. Сначала думали о сеансе одновременной игры, но процедура эта в общем скучная. Кстати, - продолжал мой собеседник, - сколько стоит сеанс одновременной игры?»

Я стал объяснять, что путевка может быть сдвоенная – лекция и сеанс. В этом случае сумма, выплачиваемая мастеру, составляет двадцать рублей, ну а ежели только сеанс, то гонорар сокращается наполовину. Еще не зная как повернется дело, я рекомендовал сеанс с лекцией, ссылаясь на то, что словесное общение с аудиторией очень, очень оживляет мероприятие.

«Ну, лекция детям ни к чему, - заметил голос, - у нас другая задумка: в течение часа-полутора просто поиграть в шахматы с малышами. Я думаю, что это можно приравнять к стоимости сеанса одновременной игры. Речь идет обо всем периоде каникул с 30 декабря по 10 января, так что всего - двенадцать елок. Но дети живут ведь в мире сказки, поэтому мы решили, что мастер должен будет играть свои партии в шкуре медведя, так что ему придется попотеть, - засмеялся мой собеседник».

Я работал тогда тренером-методистом и, хотя формально должен был спросить разрешения у директора Клуба Наума Антоновича Ходорова, счел елочные сто двадцать рублей своими. Неписаным правом на все безымянные сеансы и лекции, запросы на которые приходили в Клуб, обладал тренер-методист. До меня на этой должности работал Семен Абрамович Фурман, логично предпочитавший лекции с сеансами одинарным выступлениям, что давало повод остроумному Александру Геллеру напевать на мотив популярного тогда марша Космонавтов: «Заправлены в планшетку путевки и наряды, и Фурман уточняет в последний раз маршрут...»

Ну что с того, думал я тогда - полтора часа в шкуре медведя, зато двенадцать выступлений. К тому же я знал уже из опыта, что помимо Снегурочки на новогодних детских праздниках бывает немало Снежинок, зачастую, а можно сказать и почти всегда более привлекательных, чем сама Снегурочка.

«Тут, Наум Антонович, из какого-то Дворца звонили, - начал я развязно-бодрым тоном, которым имел обыкновение разговаривать с директором, - у них что-то там сеансовое намечается, я оформлю, когда заявка придет, а с календарем на следующий месяц какая-то неувязка получается, я только что из Спорткомитета, там сказали, что в типографии непредвиденная задержка произошла, так что завтра …»

«Ты, Геннадий, мне яйца не крути, - прервал меня Наум Антонович фразой, которую нередко употреблял с подчиненными, не взирая на их пол. (Заведующая отделом спорта во Дворце пионеров, следующего места моей работы, Зоя Петровна, средних лет женщина, тоже нередко пользовалась ею). Сегодня уже пятое декабря, и посетители жалуются, что до сих пор на дверях Клуба ноябрьский план мероприятий висит, - продолжал Ходоров. К тому же, я только что звонил в Комитет, и мне сказали, что календарь у них уже три дня как в проходной валяется,  и почему-то никто его не забирает...»

Полковник в отставке Наум Антонович Ходоров был тем известным типом советского руководителя, который за версту чуял, что хочет начальство и действовал, исходя из этого. Обладая хорошей памятью, он был мастером устного рассказа, импровизации, являя собой эдакого барона Мюнхгаузена, прибывшего в страну Советов и прекрасно там прижившегося. Шахматы он любил и, когда к нему приходил его старинный приятель, тоже отставной военный, старик с густыми седыми бровями, Наум Антонович запирался с ним в директорском кабинете и не откликался ни на стук, ни на телефонные звонки, пока они не кончали партии, игравшейся его любимыми утяжеленными фигурами.

 У Наума Антоновича был сын Геннадий и, я думаю, что при моем поступлении на работу этот факт сыграл решающую роль: дома - Геннадий и на работе - Геннадий, здесь и запоминать ничего не надо.

Я уезжал тогда время от времени на соревнования или сборы и, конечно, Ходоров не был доволен моим отсутствием на работе. «Да ты только что целый месяц где-то пропадал, как я тебя могу снова отпустить?» - качал головой Наум Антонович, читая официальное приглашение из Латвийского Спорткомитета на сбор с гроссмейстером Талем М.Н.

«Так ведь Таль, - говорил я, - к тому же я и замену подыскал: хоть и кандидат в мастера, но исполнительный, добросовестный, да и зовут – Геннадий, так что вам и привыкать не надо будет». При этих словах я вводил в директорский кабинет приятеля, жившего в доме напротив в Басковом переулке. Он стал заменять меня во время моих частых отлучек, поэтому было логично, что когда я летом 1972 года уехал в вечную как тогда казалось командировку, Геннадий Ефимович Несис окончательно вступил на пост тренера-методиста.

В последний раз я видел Ходорова за несколько дней до эмиграции   в сквере  Казанского собора у памятника Барклаю-де-Толли. По причине, понятной каждому, кто жил в то время в Советском Союзе, Наум Антонович не хотел видеться со мной в стенах Клуба, предпочитая говорить с глаза на глаз.

«Да-а, - протянул он задумчиво, - ты ведь через четыре дня на Западе будешь. Ты же Брауном сможешь бриться с двойной головкой, это знаешь ли…Кстати, за тобой еще книга библиотечная числится «Моя система на практике». Екатерина Ефимовна  просила напомнить, так что ты уж не забудь вернуть, тем более, что на практике тебе придется применять теперь другие системы...»

Но в декабре 1966 года до моей эмиграции оставалось еще пять с половиной лет, и Ходоров, обычно мало интересовавшийся заявками на выступления, неожиданно спросил: «А что там еще за сеансы?» Несмотря на мои сбивчивые объяснения, он сразу уловил существо дела. «Знаешь что, - сказал он, - у тебя будут еще сеансы, а вот Женя Рубан на студенческую стипендию живет, ему эти деньги нужнее, надо оформить все выступления на Женю». Я без особого энтузиазма встретил предложение Ходорова, но возражать было нечего, и я - не в последний раз в жизни - познал на собственном опыте народную мудрость о шкуре неубитого медведя.

 

Считается, что любовь к деньгам – корень всех бед, но то же можно сказать и об их отсутствии. Действительно, Рубан постоянно нуждался. Он жил в студенческом общежитии, стипендию получал тридцать два рубля, потом тридцать пять. Прожить на такие деньги было невозможно и, даже получая время от времени что-то от шахмат, Рубан всегда и во всем вынужден был ограничивать себя.

Альберт Капенгут играл с ним в 1965 году в Вильнюсе. Он вспоминает, что на турнире выдавались талоны на питание на сумму два с полтиной, но  Рубан предпочитал менять талоны на деньги, перебиваясь целый день кефиром с булочкой. Литва для жителя Белоруссии, да и Москвы и Ленинграда была тогда малой заграницей, и в Вильнюсе в букинистических магазинах можно было купить немало книг, которых попросту не могло быть в метрополии. И Рубан читал ночи напролет: Бердяева, Шестова, Ильина… Но и не только философов. Читал все, что попадало под руку, много и жадно.

 

Не знаю, на что пошли деньги, полученные за игру в шкуре медведя в Таврическом Дворце, но уже тогда Женя начал выпивать. В осенние месяцы в Чигоринском Клубе по воскресеньям проводилось командное первенство вузов и, случалось он приходил к началу тура плохо держась на ногах: субботние праздники в общежитии не заканчивались рано. В таких случаях кто-то из запасных участников команды немедленно посылался за пивом, либо Женя, если позволяло время, сам удалялся на опохмел. Играл он и с перепоя сильно.

На полуфинал первенства страны в 1966 году Рубан прибыл после сильнейшего загула и поначалу попросту приходил в себя: первые четыре партии он проиграл. Такой старт может сломать любого, пессимисты начинают задумываться о целесообразности продолжения шахматной карьеры, а то и о смысле жизни вообще. Рубан продолжал играть, как ни в чем не бывало, и в итоге разделил четвертое место в соревновании, не добрав только пол-очка до выхода в финал чемпионата страны.

 

В следующем году, в Ростове-на-Дону он играл во всесоюзном турнире молодых мастеров. Впервые очутившись в такой сильной компании, Рубан чувствовал себя достаточно уверенно и сыграл вполне пристойно - плюс два. Он хорошо использовал инициативу, планы его были ясны и логичны и, как это нередко бывает у шахматистов классического стиля, результаты белыми фигурами были у Жени намного выше. Так и в Ростове он выиграл белыми все партии, но черными сделал только одну ничью.

Обладая дебютной эрудицией, он умело использовал преимущество в пространстве. Вероятно, это было влияние Исаака Ефремовича Болеславского, пользовавшегося безоговорочным авторитетом в Белоруссии. В шестидесятых годах у самого мэтра дома нередко собирались сильнейшие шахматисты республики, обсуждая теоретические проблемы и занимаясь дебютными исследованиями. Бывал на этих встречах и Рубан.

Для его игры были характерны прагматизм и прекрасное использование наигранных схем. Не случайно в том же Ростове среди молодых мастеров бытовало выражение «он сидит у меня на схеме». Если к этим качествам добавить еще довольно высокую эндшпильную технику, здравый смысл в сочетании с волей к победе, то можно сказать, что Рубан был тогда сильным мастером с хорошими перспективами.

Вот как вспоминает Рубана участник ростовского турнира Лев Альбурт: «Жене было уже двадцать пять лет, и на фоне более молодых участников турнира он выглядел сравнительно взрослым человеком. В больших роговых очках, при бороде, с проникновенным взглядом карих глаз, он был харизматической личностью, это чувствовали все, кто с ним сталкивался. Известно, чем мы занимались во время турниров в то время: постоянные свидания, встречи, девочки, телефонные звонки... Когда я заговаривал с Женей на эту тему, он смотрел на все это свысока, посмеиваясь, как старший, опытный человек, для которого все это давно пройдено и прекрасно известно».

Всесоюзный турнир молодых мастеров, в котором играл Рубан,  проводился тогда в стране ежегодно, и в таблицах этих турниров можно найти немало имен шахматистов, многие из которых стали сильными гроссмейстерами. Из того поколения можно назвать Льва Альбурта, Бориса Гулько, Романа Джинджихашвили, Владимира Тукмакова, Юрия Разуваева, Виктора Купрейчика - список этот далеко не полный. Очень стабильно играли тогда Михаил Подгаец и Альберт Капенгут, но судьба была к ним менее благосклонна, и им так и не удалось завоевать высшее звание.

Были и другие, навсегда оставившие игру, ушедшие в медицину, в науку или просто растворившиеся в жизни, исчезнув с шахматного горизонта. Но даже на их фоне судьба Евгения Рубана выделяется своей необычностью.

Когда в 1970 году Рубан окончил университет, он пытался остаться в Ленинграде. Для этого была необходима прописка. Сноска для иностранцев: propiska – запись в паспорте, дававшая разрешение на проживание в больших городах, в Москве и Ленинграде в первую очередь, и Рубан решил фиктивно жениться на счастливой обладательнице паспорта с заветным штампом.

Формула была простой: «жених» платит «невесте» обусловленную сумму, они регистрируют брак и «невеста» - уже как законная жена - прописывает его у себя. Конечно «муж» устраивается как-то иначе, но получает право на проживание. После чего «супруги» расходятся.

Из этой затеи у Рубана ничего не получилось. Неудачей окончилась и попытка устроить его на работу в Дом офицеров. Рубан пришел на встречу, опоздав едва ли не на час, вел себя высокомерно, оставив странное неприятное впечатление.

Лев Альбурт вспоминает, что уже после окончания философского факультета Рубан приезжал в Одессу: «Я пытался помочь ему устроиться в аспирантуру Университета, а Тукмаков – Технологического института; студенческие команды нуждались в сильных спортсменах, а Женя был ведь сильным мастером. Но он внезапно исчез, а через некоторое время мы узнали, что он принят в аспирантуру в Ленинграде».

Одно из моих последних воспоминаний о нем. Ранняя весна 1970 года. Я – дома, в комнате коммунальной квартиры на Басковом. Продавленная оттоманка, радио, тихо бубнящее что-то о предстоящей великой дате – столетней годовщине со дня рождения Ленина. Я перелистываю какой-то журнал, кажется «Юность». Вдруг где-то на втором плане я услышал голос ведущей: «А сейчас мы с вами находимся в главном здании Университета, коридоры которого помнят молодого Ульянова. У микрофона - выпускник философского факультета, мастер спорта по шахматам Евгений Рубан. Женя, не могли бы вы сказать, что значит для вас имя Ленина, что вам наиболее дорого из наследия основателя социалистического государства, юбилей которого мы готовимся встретить?»

Я оставил журнал и, крутанув рычажок радио, достал сигарету из пачки «Памира», крепких и ужасного качества, зато самых дешевых сигарет в Ленинграде в то время. «Ну, что я могу сказать, - услышал я знакомый баритон, - имя Ленина – это особое имя. Его вклад в философию огромен; книги Ленина у меня всегда под рукой и не будет преувеличением сказать, что я ложусь спать и встаю, советуясь с Владимиром Ильичем. Ленин для всех нас...»

Через пару дней мы встретились в Клубе.

«Слышал тебя по радио», - сказал я.

«Ну и как?» – метнул Женя острый улыбчивый взор.

«Мебельная фабрика приступила к выпуску трехспальной кровати для молодоженов – «Ленин всегда с нами» - еще лучше вписалось бы в твой рассказ».

Юбилейная дата приближалась, и стремительно росло число анекдотов на ленинскую тему.

 «А для таких рассказчиков есть и другой: объявлен конкурс на лучший анекдот в честь ленинского юбилея. Первая премия – встреча с юбиляром, вторая – пять лет казенного содержания, третья – путевка по ленинским местам в Сибири: Красноярск и так далее...» - не остался в долгу Рубан, не подозревая еще, что через год с небольшим ему самому придется отправиться по этой путевке.

 

Белой ленинградской ночью, в скверике недалеко от станции метро «Московские Ворота» Женя Рубан встретился с молодым слесарем Кировского завода. Бутылка водки, плавленый сырок. Стал склонять рабочего к сексу, предлагая тому десятку. Рабочий в деньгах нуждался. Было совсем светло, и поздние посетители садика, возмутившись столь откровенным зрелищем, стали призывать молодых людей к порядку. Молодые люди не угомонились, по пьяной лавочке послали увещевателей подальше. Те вызвали милицию.

По поводу того, что произошло в милицейском фургончике, показания расходятся. Некоторые утверждают, что Женя предлагал милиционерам закончить дело полюбовно не только в переносном, но и в прямом смысле, другие утверждали, что слесарь требовал от Рубана обещанный червонец, а Рубан отвечал ему, что слесарь даже не довел дело до конца, и он ничего не почувствовал. Слесарь в свою очередь оправдывался тем, что ему помешали милиционеры. «Вот с милиционеров и получи», - советовал тому Рубан.

Не знаю какая версия соответствует действительности, думаю, что вторая более правдоподобна, и диалог между Рубаном и слесарем не апокриф. Тем более, что кто-то присутствовал на заседании суда и рассказал об услышанном там своему приятелю: читай - всему городу.

Абсолютную правду восстановить три с лишним десятка лет спустя едва ли представляется возможным: где эти милиционеры? где слесарь Кировского завода? Вряд ли можно разыскать сейчас это дело в архивах: оно ведь не относилось к числу тех, на грифе которых был выведена грозная фраза: «хранить вечно».

В дальнейшем судьбы подследственных разделились. Слесарь покаялся, сказал что всему виной водка, что такого никогда больше не повторится, и был взят на поруки. В то время как Женя ударился в амбицию: вступая в дискуссии со следователями, он ссылался на Сократа, на древних греков, говорил о терпимом отношении к гомосексуализму высших слоев древнегреческого общества, что эротическое отношение к юношам имело и своеобразный интеллектуальный характер, цитировал Платона. Приводил в примеры Леонардо да Винчи и Марселя Пруста, но следователям было все равно, что делали древние греки, а Марселя Пруста они не читали.

Судьи никогда, ни в какие времена не любили философов, вступающих с ними в полемику. Не любили высокомерных, ироничных, пытающихся им что-то объяснить, заставляющих думать. Ни Сократ, ни Тот, чьим именем названа одна из основных религий мира, таким своим поведением на суде не смягчили себе приговора. Не смягчил его и ОскарУайльд, знавший чем грозит предъявленное ему обвинение, но решивший, что сможет защищаться своими язвительными афоризмами.

В случае раскаяния, дело Рубана могли бы спустить на тормозах, его тоже могли бы взять на поруки или, на худой конец, квалифицировать содеянное как мелкое хулиганство. Но он продолжал гнуть свою линию, и маховик раскрутился; остановить его могло только веское приказание сверху, но такого приказания не последовало.

В порядке вещей было то, что его судили не за образ жизни, который он вел и упорно защищал на следствии и в суде, а за хулиганство. Власти вообще старались пореже применять 121 статью и не употреблять слово «гомосексуализм», делая это только в исключительных случаях. Но замалчивание гомосексуализма в Советском Союзе не отменяло его.

На суде Рубан говорил о профессоре, с кем впервые, находясь в бедственном материальном положении, приобрел опыт мужского секса, и говорил, что совсем не жалеет об этом, потому что таким образом узнал, кто он сам есть в действительности. Он не признал свою вину и, в отличие от раскаявшегося слесаря, прощения не просил. В последнем слове он, как утверждали присутствовавшие на процессе, заявил: «Я благодарен Советскому Суду, посылающему меня в лагерь. Там такие люди, как я, нужны!» Ему дали на полную катушку: четыре года по статье «Хулиганские действия, отягощенные крайним цинизмом».

Окончание.



   Главная  О компании  Статьи по разделам  Лучшие партии месяца  Творческие обзоры  Портрет шахматиста  Интервью  Закрытый мир  Архив Новостей  Гостевая книга  Ссылки