04.04.2005 Г.Сосонко ЧИП (окончание)

В издательстве "Рипол Классик" готовится к печати книга Генны Сосонко "Диалоги с шахматным Нострадамусом".

 

 Он был человеком беспокойного своеобразного ума, совершенного лишенного созерцательности и находившегося в постоянном движении. Чепукайтис знал необычайное количество баек, историй и побасенок, правда в них была перемешана с вымыслом, недаром он сам признавался, что в своих историях он взял немножко от барона Мюнхгаузена. Нередко рассказы его повторялись, через четверть часа слушать его становилось утомительно, и его не прерывали только из вежливости.

Он писал стихи: длиннющие поэмы, отрывки из которых читал всем желающим; слушал эти поэмы и я во время моих приездов в Петербург. Хотя в поэмах этих попадались смешные, когда и грустные строки, было это типичным рифмоплетством, и полностью его последнюю поэму я прочел только тогда, когда сам автор уже не мог прочесть ее кому бы то ни было. При чтении он обильно пользовался мимикой и помогал себе интонацией - было видно, что этот процесс доставляет удовольствие ему самому. Иногда в водопаде его речи проскальзывали вдруг необычные строки, оказывавшиеся на поверку тютчевскими или блоковскими. Он, как и каждый автодидакт, имел тенденцию приписывать себе понравившееся и запомнившееся из прочитанного или услышанного им.

 Поэмы эти о шахматах, о его любимой фигуре на шахматной доске - коне, о «беспородном начале», о гроссмейстерском звании, но главным образом, - о нем самом. Так же как он скромен был в оценке своих способностей в серьезных шахматах, так ревниво относился он к своей репутации и реноме блицора.

Читает свои стихи на 70-летнем юбилее В.Корчного.

 

Играет с К.Сакаевым, 2001 год.

 

Иногда он говорил и писал о себе в третьем лице, называя себя «легендарным Чепукайтисом»; наиболее часто встречающееся слово в его поэмах - «Я».

Здесь он был похож на Эдуарда Лимонова, советовавшего: «Пестуйте манию величия. Всячески культивируйте свое отличие от других людей. Нечего быть похожим на эту скучную чуму». «Моцарт, подобно мне, - писал Лимонов и, спохватываясь, исправлялся, - точнее я, подобно ему».

О чем баллада? Обо мне.

О самом главном, о себе.
Что я собою представляю
И почему окольный путь
Я всем другим предпочитаю.

Ищу порой парадоксальный,
Далекий разуму маршрут.
Мне лавры Михаила Таля
Заснуть спокойно не дают.

Моя уверенность от Бога.
Мой рейтинг сказочно высок.

Секрета нет -
Я просто - гений,
Немыслим мой потенциал,
Но дома я простой неряха, тупица, лодырь и нахал.

Я уповаю на момент.
Я знаю все, что сам не знаю.
Мне трудно подыскать фрагмент,
Где я еще не побеждаю.

О том, что я ленивый - не скажу,
Что легендарный знают повсеместно.
Я удивительно неправильно хожу
В обычных рамках корифею тесно.

Отдать ладью для нас пустяк,
Ферзя для дела тоже можно.
На Капабланку я похож,
Но он, пожалуй, осторожней!

Это отрывки из его поэм. В последнем Чепукайтис называет кубинца Капабланка, обычно же он для него «дон Хозе» или просто «Хозе».

Я удивительно способен
Ходить туда, куда не все.
Что позволял себе на Кубе
В далеком прошлом Дон Хозе.

Симптоматичны и последние строки поэмы:

В бездонных безднах бытия,
Где есть лишь шахматы и Я.

 Хотя все здесь облечено в шутливую форму, эта потребность в самоутверждении и собственном превосходстве для психолога явилась бы, наверное, очевидным доказательством компенсации за непризнание заслуг индивидуума, действительных или воображаемых. Ведь первичным в игре является желание превзойти других, стать победителем и в качестве такового удостоиться почестей. Почет и престиж, потребность в жажде признания по свидетельствам многих философов является главным в человеческом поведении. Чепукайтис ревниво переживал, что он не гроссмейстер и даже не международный мастер, как будто звания эти, придуманные людьми, могли бы что-нибудь прибавить к его шахматному таланту и репутации.

В глубине души он считал себя сильнее многих мастеров и гроссмейстеров, этих тупиц, зубрил, выучивших какие-то форсированные варианты и воображающих, что это и есть шахматы. И он был в особенном настрое, встречаясь за доской с этими шахматными хорошистами, аккуратными и прилежными, боящимися сойти с накатанной дебютной дороги, вехи на которой обозначены в линаресах и дортмундах.

Играет с П.Свидлером.

Хотя он выполнил несколько раз норму международного мастера, однажды был близок к выполнению гроссмейстерского норматива, официального звания, такого поблекшего, растиражированного и девальвированного сегодня, он так никогда и не получил и чувствовал себя обиженным и обойденным. Эта обида, обида за непризнание его таланта читается в последней, жирно выделенной строке его книги: Мастер спорта СССР Генрих Чепукайтис.

И в обращении на экземпляре книги, мне подаренном: Товарищу и гроссмейстеру.

И в четверостишии одной из его поэм:

Гроссмейстера пока не дали,
Посмертно видимо дадут
И в книгу Гиннесса, наверно,
Вперед ногами занесут.

И можно представить, как сладко было видеть ему в таблице чемпионата мира среди сеньоров в Германии: GM Chepukaitis, когда инициалы Генриха Михайловича организаторы турнира приняли за титул.

За несколько дней до моей эмиграции из Советского Союза, теплым августовским днем 1972 года столкнулся с ним в людском водовороте у Московского вокзала. В ответ на дежурный вопрос о делах, он вздохнул: «Слушай, со всех сторон...», - здесь Чип прибегнул к физиологической метафоре, начав перечислять неприятности, случившиеся с ним в последнее время. Потом, вдруг вспомнив что-то, сказал: «Я слышал ты уезжаешь. Жаль, а я вот остаюсь - буду звать Русь к топору...» Это была, конечно, только красивая фраза, до которых он был очень охоч.

Чепукайтис был далек от диссидентских кухонь, слушания зарубежного радио, чтения запрещенных книг. Он жил, как и многие в то время, приспособясь к системе, существовавшей рядом с ними, привыкнув к ее законам, научившись лавировать и обходить их. Так же как и в шахматах, комбинации прокручивались у него в голове с необыкновенной скоростью, и он постоянно находился в состоянии деятельности. Он носился по заводу, доставая по дешевке спирт у мастера, поручив на пару часов свою работу напарнику, потом продавал этот спирт по более высокой цене; был знатоком марок, именно знатоком, а не собирателем, покупая и продавая их; обладая кругом знакомых в самых различных сферах, мог помочь достать дефицитный товар. Был период, когда книги продавались только на талоны, выдаваемые в обмен на макулатуру, и у Чипа постоянно на руках бывали книжные талоны, которые он продавал или менял. Он «вертелся», как и много людей в то время, так что не поворачивается назвать язык эту деятельность мелкой спекуляцией, потому что все эти операции лишь в малой степени компенсировали то, что недоплачивало своим подданным советское государство. В те редкие моменты, когда у него вдруг появлялись деньги, в периоды недолгого богатства, он не считал их и был скорее склонен к мотовству, что характерно для всех бедняков, кем он, конечно, и был.

Но, несмотря на постоянную нехватку денег, игру в карты и в шахматы на ставку, на самом деле он был далек от материальной стороны жизни. Ситуация в стране летом 1998 года была неспокойной, все опасались резкого падения курса рубля. «Ребята, рубль упал!», - сообщил своим коллегам Чепукайтис, при входе во Дворец молодежи в Петербурге, где проводился тогда чемпионат России по шахматам. Возбуждение, вопросы: Когда? Что? Как? Выяснилось, что Чип имел в виду гроссмейстера Рублевского, только что потерпевшего поражение в своей партии, и по городу еще долго ходил рассказ о Чепукайтисе, предвосхитившем тот августовский дефолт.

Точно так же как к деньгам он относился и ко времени: большую часть своей жизни он прожил, когда время было еще не деньги, и он, привыкший считать его на секунды, уплывающие с циферблата шахматных часов, был абсолютным мотом, транжирой обычного каждодневного времени.

Среди шутливых сентенций, которыми наполнена книга Чепукайтиса, есть и такая: я заметил, что если женишься, то всегда не на той, также как и на шахматной доске - ходишь тоже не туда: ошибок не избежать!

Чип знал, о чем говорил: сам он был женат пять раз, но цифра эта может быть неверно истолкована: на самом деле он был очень застенчив и влюбчив, а влюбившись, предлагал все оформить «законным» образом. Но в жизни, как и в шахматах, он был легкомысленен: когда они со второй женой решили расстаться, то он просто выкинул паспорт. При оформлении третьего брака выяснилось, что предыдущий не расторгнут, и он едва не попал под суд за двоеженство. Его последняя жена - Таня Лунгу, шахматистка из Кишинева была моложе его на тридцать три года.

Книга его называется «Спринт на шахматной доске». На самом деле спринтом была вся его жизнь, и он не очень обращал внимания на фальстарты. Он признавал, что был плохим отцом для двух своих детей, но когда несколько лет назад в шахматный кружок Аничкова Дворца пришел мальчик по фамилии Чепукайтис, подтвердивший, что он внук того самого знаменитого Чепукайтиса, дедушка, узнав об этом, был несказанно горд.

Когда рухнули границы запертой на замок страны, он несколько раз выезжал за рубеж, играя в сениорских чемпионатах мира и Европы. Многие, с которыми он провел долгие годы за шахматным и карточным столами, уехали в Израиль, в Германию, в Америку. Некоторое время он тоже подумывал об эмиграции по еврейской линии в Германию. Чепукайтис - фамилия его матери, в графе «национальность» которой в паспорте было записано - полька. Те, кто знали ее, запомнили женщину с характерным лицом с орлиным носом и вьющимися, седыми, когда-то черными волосами. Поляк - было записано и в паспорте самого Генриха Михайловича. Документы его отца Пикуса Михаила Ефимовича, еврея, работавшего до войны мастером на Кировском заводе и погибшего под Сталинградом в 1942 году, сохранились. Но брак родителей Чепукайтиса не был зарегистрирован, доказать что-либо шестьдесят лет спустя не представлялось никакой возможности, и идея эмиграции постепенно растаяла.

 У него было множество знакомых, шахматистов, партнеров по блицу, собутыльников, карточных приятелей, тех, для кого он был просто Чипом, но близких друзей не было.

В компании он рассказывал без умолку смешные истории, большей частью из своей жизни и имел любимые и сильно заезженные пластинки. Он и в молодые годы был склонен к длинным монологам, с годами же его многоречивость заметно усилилась, речь текла нескончаемым потоком, делая общение с ним нелегким занятием; впрочем, нуждался он скорее не в собеседнике, а в слушателе. В быстро несущемся потоке его речи всегда присутствовали шахматы, но главным образом - он, он сам, нетитулованный и непризнанный, на самом деле - легендарный и великий.

Реакция наступала потом. Его жена Таня вспоминает, что дома уже не было той искрометности, он был погружен в свой мир, в свои мысли и часто бывал замкнут и неразговорчив. С ним - таким неприхотливым в еде, в одежде, в быту было нелегко: он требовал постоянного внимания, потому что по-настоящему был концентрирован только на себе. Он читал все, что попадало под руку, довольствуясь, главным образом, пустотами - газетами и журналами с яркими обложками, тем потоком информации, которая улавливается глазами и, не задерживаясь, уходит прочь без каких-либо последствий для души. Но если попадались под руку, читал и книги по истории, романы, детективы. Собственных книг по шахматам у него не было никогда, но после переезда жены в Петербург он с интересом прочел ее шахматные книги.

В последние годы у него появился компьютер, и долгими ночами он играл бесконечные партии блиц. Обычно под именем SmartChip; посетители клуба ICC могут подтвердить, что поздним вечером, перед тем как выключить компьютер, они видели, что SmartChip находится в игровой зоне, а если утром они снова включали машину, то замечали, что Чип все еще в игре. Хотя и здесь он нередко побеждал известных гроссмейстеров, и его рейтинг, как правило, превышал отметку в 3000 единиц, результаты его в игре по интернету были ниже по сравнения с обычным блицем. Неудивительно: впервые он подошел к компьютеру когда ему было уже под шестьдесят, и вместо привычной кнопки часов палец вынужден был нажимать на странный предмет, называемый мышью.

Последние несколько лет он давал уроки в шахматной школе Халифмана на Фонтанке. Очные и по интернету. Когда попадались ученики из-за границы, его приходилось переводить - иностранными языками Чип, понятно, не владел. Уроки эти были своеобразными: он показывал почти всегда собственные выигранные партии и комбинации. Из него исходил поток идей, но он не настаивал на их строгом исполнении: если вас не устраивают эти идеи, у меня есть много других - как бы говорил он.

Чепукайтис не мог, конечно, объяснить тонкости современных дебютных построений, зато он заражал слушателей своим энтузиазмом и любовью к игре, открывая перед ними совсем другие, не ведомые им раньше стороны шахмат. Он советовал не избегать риска и смело бросаться в неизвестное: «Только тогда к вам придет фарт!»

Каждому импонировал один из основных постулатов его теории: «Ошибки делает каждый, гроссмейстеры и чемпионы мира, и в этой игре особой премудрости нет. Постепенно приобретя опыт, знания, умение, вы с удивлением узнаете, что у вас талант. Талантом обладают все, вопрос заключается только в том, чтобы извлечь и продемонстрировать его».

«Не уверен, прибавилось ли у меня мастерства, но уверенность уже появилась», - был первый отзыв благодарного ученика, полученный им из далекой Аргентины. Комментарий Чепукайтиса: отрадно, приятно, незабываемо...

У него были почитатели, увидевшие в его партиях что-то, что отличало их от многих тысяч партий, играющихся ежедневно в турнирах и по интернету. «Особенные шахматы» называлась посмертная статья мексиканского мастера Окампо Варгаса, посвященная творчеству Чепукайтиса, а голландец Херард Веллинг составил даже маленькую книжечку его партий.

  Он рекомендовал собственные методы развития, иллюстрировал их своими партиями, расцвечивал все образными сравнениями и шутками, но тому, чем он обладал сам, научить, конечно, нельзя. Это то, чем поставил в тупик судью Савельеву в Дзержинском народном суде Ленинграда в 1964 году Иосиф Бродский, когда на вопрос - где, в каком именно институте он учился на поэта, будущий Нобелевский лауреат растерянно отвечал: «Я думаю... Это... Это от Бога...»

Шахматы в связи с их глубокой разработанностью перешли в ту фазу, где элемент игры и как следствие получаемого удовольствия от нее, отодвинут куда-то далеко. Из своего игрового содержания шахматы, приобретя серьезность, растеряли очень многое. Для того чтобы овладеть мастерством требуется время и усидчивость: резко возросла роль научной составляющей игры. Во многих дебютных вариантах сегодня возможен строго единственный порядок ходов. Мы не можем знать, что будут представлять из себя шахматы даже через десять лет, тем более в следующем веке. Быть может, первоначальный, игровой элемент шахмат, который превыше всего ценил Генрих Чепукайтис, останется единственным. Тогда забудутся многие известные сегодня имена, как забылся поэт Цецилий Стаций, имя которого вплоть до 18 века произносилось в одном ряду с Гомером и Вергилием, и только Просвещение отвергло то, чем Средневековье и Возрождение восхищалось. И кто знает, может быть, тогда мы по-другому будем смотреть на шахматы, в которые играл он. И звезды, сверкающие сегодня на шахматном небосклоне будут забыты, хотя буквы ГМ перед их именами означали сокращенное название их титула, а не инициалов, как это было у него.

 Расставание с женой в ноябре 2003 года он перенес тяжело, они были вместе без малого тринадцать лет. После развода и ее отъезда за границу, он остался один в маленькой запущенной однокомнатной квартире; на Западе такие обычно называются студией. Это жилье было скорее бивуаком, куда он приходил только ночевать; раз в неделю заходили сестры бывшей жены, чтобы присмотреть за хозяйством одинокого мужчины: постирать, заполнить пустой холодильник, потому что для себя он сам не покупал ничего. Нужно ему было мало, и даже из этого малого ему нужна была только самая малость. Он как-то сник, совсем перестал обращать внимание на свой внешний вид, проводя почти все ночи в яростной карточной борьбе.

 Конечно, в картах всегда, во все времена бывали игроки нечистые на руку, но в последние годы они стали еще более безжалостными: начиная с первого дня неуплаты долга шли проценты с не отданных денег, и немалые, и никогда нельзя было знать, чем кончится дело в случае длительной задержки. Для них он был «сладким», «клиентом», и его «кидали» не раз. Но даже когда он понимал, кто сидит рядом с ним за карточным столом, он все равно продолжал играть, полагая, что, несмотря на все их трюки и приемы, мгновенный счет и сообразительность приведут его в борьбе умов к счастливой развязке. Увы, это были только иллюзии, и, случалось, партнеры по карточной игре, считая его лохом, едва ли не в глаза смеялись над ним. Еще десять лет назад у него была приличная двухкомнатную квартира, но он был вынужден обменять ее на эту студию; большая часть суммы, полученной в придачу, пошла на оплату карточных долгов.

Во время игры алкоголь присутствовал почти всегда, бывали компании, где ему подносили с особым радушием и, когда на следующий день сообщали о сумме проигрыша, он уже не мог в точности восстановить события прошлой ночи. Пил он обычно водку, но, учитывая отношение к спиртным напиткам в стране, где он прожил всю жизнь, его можно было смело отнести к категории умеренно пьющих.

 Несколько лет назад он по настоянию жены отправился в больницу, состояние его определили как предынфарктное и рекомендовали покой и отдых. Нужно ли говорить, что он пренебрег этим советом полностью.

Он продолжал до самого конца играть в самые разнообразные карточные игры, а в последние годы оставлял свою крохотную пенсию в игральных автоматах едва ли не в день ее получения. Там же оседали и заработки от уроков, и призы, полученные в блицтурнирах.

Игра была для него всем, и тем, кто никогда не был подвержен этой страсти, или, если хотите, наваждению или недугу, трудно понять такого человека.

 Блиц он играл каждый день. Конечно, он стал быстрее уставать в последние годы, замедлилась реакция, но он и не помышлял о том, чтобы оставить шахматы, и даже не из-за тривиального вопроса: а что он стал бы делать целыми днями, но просто потому, что шахматы и были его жизнью.

В одном из своих диалогов Сократ сравнивает наши знания с восковой дощечкой: то, что застывает на этом воске, мы помним и знаем, пока сохраняется изображение этого, когда же оно стирается или уже нет места для новых отпечатков, тогда мы забываем и уже больше не знаем. Отпечатки, нанесенные на воск шахматной дощечки Чепукайтиса, никогда не стирались, и поэтому он был всегда в форме, просто потому что никогда и не выходил из нее. До самых последних дней он посещал Клуб на Петроградской, где регулярно играл в турнирах с денежными взносами, нередко и выигрывая их. Его стандартная фора при игре с мастерами была три минуты к пяти. Речь идет об игроках рейтинга порядка 2400. С кандидатами в мастера - две. Продолжал он играть и в обычных турнирах. Появившийся в последние годы ускоренный контроль с добавлением времени после каждого хода пришелся ему по душе: случалось, соперник его в преддверии цейтнота нервно поглядывал на часы, когда у него самого времени было не на много меньше, чем до начала партии. Но компьютер не любил, называл «бестолковой личностью», считал, что с приходом компьютера в игре исчезли блеф и риск, и все стали играть так, как советует машина.

 Уже после того как он перевалил за шестьдесят, у него был второй всплеск: он хорошо выступил в нескольких турнирах, в одном из них совсем близко подошел к званию гроссмейстера. В 2000 году он принимал участие в чемпионате города, сражаясь с молодыми наигранными профессионалами. Хотя Чепукайтис был самым старым участником турнира, единственным, не имевшим международного звания, он достойно провел соревнование, набрав пятьдесят процентов очков. Ему было тогда шестьдесят пять, почтенный пенсионный возраст, но, глядя на него, думалось об ошибке календаря по отношению к душе: до самого последнего дня он совершенно не воспринимался как старик, всегда оставаясь Чепукайтисом. Сменялись поколения, он играл с родившимися в самом начале прошлого столетия и с появившимися на свет в конце его, с теми, кто годился ему во внуки. Образ жизни его совершенно не изменился: то, чем он занимался в двадцать, он делал и полвека спустя, и старость его не слишком отличалась от молодости.

В имени Лао-Цзы «лао» имеет значение - «старый», «старец» а «цзы» - «ребенок», «дитя». Это и о нем тоже: старое дитя, старый по возрасту человек, сохранивший мальчишеское восприятие жизни. В Ленинграде, в Петербурге он был скорее понятием, символом и, хотя и доверил книжной бумаге и лекциям на интернетовском сайте свои мысли о шахматах и какую-то толику партий, Генрих Чепукайтис останется в памяти скорее как явление, как дух. Как миф, явившийся в шахматы во второй половине двадцатого века и улетучившийся в начале следующего.

Видел его в последний раз за два месяца до смерти в Петербурге. Чип играл на сцене Чигоринского клуба на том самом месте, где я почти сорок лет назад играл с ним в первенстве города. Единственную партию в турнире, которую я проиграл.

Он заметил меня, мы вышли в фойе. Чип сильно раздался, погрузнел, «перец» в шевелюре почти совсем уступил место «соли», лысина на лбу еще больше поползла вверх, но все равно он выглядел моложе своих лет. Обрадовавшись, что какой-то почитатель его в Голландии мечтает брать у него уроки, начал искать ручку, потом клочок бумаги, чтобы записать адрес. Чиркнул зажигалкой, закурил.

- «Слушай, я тут новую поэму написал, хочешь послушать?», - спросил он и, не дожидаясь ответа, начал декламировать рифмованные строчки последней выделки.

- «Твой ход, Чип», - сказал кто-то, проходя мимо. Даже не обернувшись, он с увлечением продолжал читать, минуты оттикивали на его часах, но их было еще так много, что за оставшиеся он мог бы сыграть десятки партий, по качеству не на много уступивших бы той, которую он играл в этот момент.

 Может быть, он и выглядел так молодо потому, что время существовало для него только на циферблатах шахматных часов, и только бесполезным приложением к нему было заполненное обычными житейскими заботами глупое реальное время, каждые двенадцать часов начинающее на идиотских часах свой бесконечный бег. Это время остановилось для него в ночь с пятого на шестое сентября 2004 года в Паланге, где он играл свой последний в жизни турнир.

Когда он узнал об этом турнире, сразу загорелся идеей поехать в Литву. Сказал: «пора посетить родину предков». За несколько дней до турнира, еще в Питере почувствовал себя плохо, жаловался на сердце, но когда кто-то предложил несколько партий блиц, отказаться был не в силах. Несколько партий обернулись двадцатью четырьмя часами беспрерывной игры с сильным, наигранным соперником, которому Чип давал фору - три на пять.

Он умер в Паланге на третий день, во сне от сердечного приступа. В его видавшей виды спортивной сумке остались дискеты с собственными партиями, которые он пытался продавать, но большей частью раздаривал, как и собственную, ставшую уже раритетом, книжку. Да двадцать пачек взятых с собой впрок дешевых питерских папирос - «Беломорканал» - единственного сорта, который он только и признавал.

Одну из своих последних лекций он закончил так: «Автор надеется, что либо теория, либо фамилия и имя его в памяти останутся».

Генрих Михайлович Чепукайтис

14.9.1935- 6.9.2004