Ф.Ф.Раскольников. Автобиография 1913 года.

[Псевдонимы: Ф.И., Р.Раскольников, Р.Р. и Немо]

Я, Федор Федорович Ильин, родился в 1892 году, 28 января, в г. С.-Петербурге, на Большой Охте, на Мироновой улице. Я – внебрачный сын протодиакона Сергиевского всей артиллерии собора и дочери генерал-майора, продавщицы винной лавки, Антонины Васильевны Ильиной. Узами церковного брака мои родители не были соединены потому, что отец, как вдовый священнослужитель, не имел права венчаться вторично. Оба были люди весьма религиозные и все 19 лет совместной жизни прожили крайне дружно. Отец родился в 1846 году в селе Кейкино, Ямбургского уезда, Петербургской губернии, а мать является уроженкой С.-Петербурга, дата ее рождения – 3 июня 1865 года. Отец скончался 12 апреля 1907 года; он покончил жизнь самоубийством, вскрыв себе бритвой сонную артерию. Причиною смерти послужила боязнь обыска и опасение судебного привлечения и широкой публичной огласки компрометирующего свойства вследствие подачи его прислугою жалобы в СПБ. окружной суд об ее изнасиловании отцом. По признанию отца и лиц, его окружавших, жалоба была неосновательна. Защитником был приглашен присяжный поверенный Николай Платонович Карабчевский и его помощник – помощник присяжного поверенного Атабеков. По мнению адвокатов, исход дела был безнадежен для предъявительницы обвинения вследствие полного отсутствия улик и очевидцев-свидетелей. Но отец не дождался судебного разбирательства и на 62-м году порвал счеты с жизнью. По свидетельству всех знавших покойного, он обладал мягким характером и выдающимся голосом. Мать жива и в настоящее время; она служит продавщицей казенной винной лавки № 148, помещающейся на Выборгской стороне, в Финском переулке, в доме № 3. Оклад ее содержания – 750 рублей в год; кроме того, она пользуется казенной квартирой в 3 комнаты, имея готовое освещение и отопление.

Формально я крещен по обряду православного вероисповедания, но фактически уже около 10 лет являюсь безусловным и решительным атеистом. Разумеется, никогда не говею и никогда не бываю в церкви. Что касается истории рода, то хотя и интересуюсь генеалогией своего родословного древа, но деятельностью предков никогда не кичусь, помня золотые слова Сумарокова (или Хераскова): "Кто родом хвалится – тот хвалится чужим".  Предпочитаю направлять свою личную и общественную деятельность таким образом, чтобы она сама и ее результаты, а не доблестные деяния родоначальников служили предметом счастливого самоудовлетворения и упоительной гордости. Со стороны отца предки ничем не прославились, так как свыше 200 лет священнослужительствовали в Петропавловской церкви села Кейкино, Ямбургского уезда, Петербургской губернии. Помимо отца мой дед Александр Федорович и мой дядя Николай Александрович Петровы также покончили жизнь самоубийством, как передают, из-за женщин. Предшественники отца, как рассказывают, происходят из рода дворян Тимирязевых, впоследствии получили фамилию Осторожновых и лишь в сравнительно недавнее время были переименованы в Петровых, по имени одного из святых, которым посвящен Кейкинский храм. Мой род с материнской стороны, фамилию которого я ношу, более знаменит в истории России. По женской линии наш род ведет свое происхождение от князя Дмитрия Андреевича Галичского. В XV и XVI столетиях мои предки занимали придворные должности и служили стольниками, чашниками, постельничими и т.п. Мой прапрадед, Дмитрий Сергеевич Ильин, отличился в царствование Екатерины II, во время Чесменского сражения 1770 года, тем, что геройски потопил несколько турецких судов. В честь его был назван минный крейсер береговой обороны Балтийского флота "Лейтенант Ильин", который в настоящее время относится к разряду судов устаревшего типа и передан в распоряжение Морского училища дальнего плавания императора Петра I. Мой прадед, Михаил Васильевич Ильин, был подполковник морской артиллерии, оставивший после себя несколько научных специальных исследований, о которых упоминается в критико-биографическом словаре русских писателей и ученых, в энциклопедическом словаре и во многих других изданиях. Скончался М.В.Ильин в 1849 году. Мой дед, отец матери, Василий Михайлович Ильин, артиллерийский генерал-майор, был преподавателем Михайловского артиллерийского училища и умер в 1885 году. Кроме меня у моей матери есть еще один сын, Александр, родившийся 16 ноября 1894 года. Привлеченный по делу организации учащихся в средних учебных заведениях (т.н. "процесс витмеровцев"), он в 1912 году был исключен из VIII класса Введенской гимназии без права поступления. В настоящее время он является стипендиатом московского миллионера Николая Александровича Шахова, живет за границей и состоит студентом Женевского университета. <... >

 

"Федор Раскольников о времени и о себе. Воспоминания. Письма. Документы". Составитель И.П.Коссаковский. Лениздат 1989 г.

Братья : гардемарин Ф.Ф.Ильин (Раскольников) и прапорщик А.Ф.Ильин-Женевский, Петербург, 1915г.

 

Автобиография А.Ф.Ильина-Женевского.

Написана в 1926 г. для партийного архива, дополнена в 1932 г.

Родился я в 1894 году, в городе Петербурге. Отец мой Федор Александрович Петров был протодиаконом Сергиевского всей артиллерии собора. Мать Антонина Васильевна Ильина всю жизнь работала в качестве мелкой конторской служащей, а во время моего рождения и детства служила сиделицей казенной винной лавки. В официальном браке мои родители не состояли, так как отец, как вдовец-духовный, не имел права вторично жениться. Умер отец в 1907 году, когда мне было 13 лет.

Кроме меня у моих родителей был другой сын Федор, старше меня на три года. В настоящее время он известен под фамилией Раскольников. И я, и брат очень рано, почти с детских лет, приняли участие в революционном движении. Брат уже в 1905 году, будучи в 7 классе реального училища, был одним из инициаторов ученической забастовки, едва не приведшей его к исключению из училища. Мне в 1905 году было всего 10 лет, но события того времени оказали на меня сильное влияние, предопределившее все остальное мое развитие. Уже в 1909 году, когда мне было 14 лет, я прочитываю "Антидюринга" Энгельса, а годом позже знакомлюсь с "Капиталом" Маркса, произведениями Лассаля, Лафарга и др. В особенности сильное влияние на меня произвели сочинения Карла Каутского, который легче всего поддавался для меня усвоению и определил мое мировоззрение, поставив его на определенные рельсы ортодоксального марксизма.

Выработка определенных политических взглядов сопутствовала у меня с принятием участия в самой оживленной культурно-просветительской и революционной работе. Уже с 1910 года, т.е. 15 лет от роду, я принимаю участие во многих нелегальных ученических организациях и кружках. В Введенской гимназии, где я тогда был, я являюсь членом редакции и выпускающим ученического нелегального гектографического журнала "Недотыкомка", где подписываю статьи и памфлеты подписью "Эс-дек".

В 1911 году я с тов. Пруссак (был судим в 1913 году и сослан в Сибирь на поселение, умер в 1918) избираюсь от Введенской гимназии в комитет Межученической организации, ставящей своей задачей объединение учащихся средней школы на почве культурно-просветительской, профессиональной и революционной работы. Межученическая организация объединила не только организации учащихся гор. Петербурга, но имела большие связи и с провинцией. В 1912 году я официально вступил в партию большевиков, организовав в комитете Межученической организации совместно с другим членом комитета студентом Кантором, большевиком с 1905 г., большевистскую фракцию. К этому же времени относится работа моего брата сначала в "Звезде", а затем в "Правде", где он был первым секретарем редакции. В этом году я знакомлюсь с т.т. Молотовым, Еремеевым, С.С.Даниловым и другими товарищами, фамилии многих из них уже не помню.

9 декабря 1912 года происходит так нашумевший провал Межученической организации, известный потом по газетным отчетам под названием "Витмеровской истории", так как арест собрания 34-х ответственных работников организации, в том числе и меня, происходил в помещении женской гимназии О.К.Витмер. Это дело вызвало широкий интерес общественных организаций и послужило даже материалом для запроса в Государственной Думе. Благодаря всему этому, а также кампании в печати, указывавшей на недопустимость репрессий по отношению к малолетним участникам Межученической нелегальной организации, я и мои товарищи были избавлены от тюрьмы и ссылки. Наибольшую строгость проявил к нам тогдашний министр народного просвещения Кассо, применивший к наиболее активным работникам новую, не употреблявшуюся ранее меру наказания, а именно, лишение прав на образование.

Таким образом, оказавшись исключенным из последнего класса гимназии и не имея возможности продолжать образование в России, я принужден был также, как и целый ряд моих сотоварищей, воспользоваться предложением известного мецената М.А.Шахова и поехать на его средства за границу для продолжения образования. В Женеве я сдаю дополнительные экзамены для поступления в университет и зачисляюсь студентом естественного факультета названного университета. Большое содействие в деле моего поступления в университет оказывают мне мои партийные товарищи, в частности, тов. Карпинский и меньшевик-партиец Караджан.

В Женеве я примыкаю к Ленинской группе и там же знакомлюсь с Владимиром Ильичом Лениным, с которым у Карпинского провожу целый день его приезда в Женеву.

Владимир Ильич потом в письме к Карпинскому звал меня гостить к нему под Краков, где он тогда жил.

Летом 1914 года возвращаюсь в Россию на летние каникулы. 5 июня проезжаю через Берлин. 14 июля была объявлена война, и думать об обратном возвращении в Швейцарию мне не пришлось. Оставшись в России, я опять вошел в партийную работу и сначала работаю на легальном партийном книжном складе "Правда", а затем по рекомендации большевиков Л.Н.Старка и моего брата и по приглашению Комаровского (Данского) делаюсь заведующим конторой легального большевистского журнала "Вопросы страхования". В то время мне было 19 лет. В конце 1914 года, когда мне исполнилось 20 лет, был объявлен манифест о первом досрочном призыве в армию и я должен был бросить работу и поступить в войска. 9 февраля 1915 года я впервые надеваю военный мундир, в двадцатых числах того же месяца попадаю в школу прапорщиков, а 14 мая получаю чин прапорщика и назначение на фронт. Это было самое тяжелое время на фронте, когда войска наши, не имея снарядов, деморализованные отступали и сдавали город за городом. В двадцатых числах я был уже на фронте, а 30 мая мне пришлось отбивать яростные атаки немцев на Варшаву и я наконец свалился отравленный удушливыми немецкими газами, бывшими тогда еще новинкой. Однако лечился я недолго, и приблизительно через две недели получил назначение на южный фронт в 3-ю армию, которая была выбита с Карпат и в ужасном состоянии отступала по Галиции. Я нашел эту армию уже на нашей территории и вместе с ней сделал тяжелый путь по Люблинской и Холмской губерниям.

Наконец 9 июля у местечка Пяски, во время нашей контратаки, я был тяжело контужен в голову, спину и ноги. Я был вынесен с поля сражения, эвакуирован в тыл и в полубессознательном состоянии доставлен в Петроград. Здесь врачи констатировали у меня паралич обеих ног, порез обеих рук, потерю памяти Корсаковского типа, полную анастазию и понижение психической сферы. Я был положен в лазарет сахарозаводчика Кенига и пользовал меня один из лучших невропатологов ассистент профессора Бехтерева, доктор медицины В.В.Срезневский. Благодаря заботливому уходу и знанию врачей ровно через год я смог встать на ноги, хотя комиссия врачей забраковала меня для фронта и причислила к 3-й категории 2-му разряду, т.е. разрешила службу исключительно на нестроевых должностях в обстановке мирного времени. Назначение я получил как бывший студент-естественник в запасной Огнеметно-химический батальон, находившийся в Петрограде. Я воспользовался своим пребыванием в Петрограде и опять вошел в партийную работу. Вместе с братом и с Л.Н.Старком, С.Рошалем (моим товарищем еще по "витмеровскому делу") я организую ряд собраний, на которых мы ведем энергичную полемику с оборонцами. Так как я и мой брат оба военные (брат в это время учился в отдельных гардемаринских классах), то мы усиленно оберегаем свою квартиру, устраивая на ней только сугубо конспиративные заседания, и тем не менее, на трех из них были провокаторы, на двух – Черномазов, на одном меньшевик Витка, известный под кличкой "Актив". В том же году, видя, что партийное наше издательство "Прибой" бездействует, мы с моим братом, Старком и П.В.Лашеевичем и еще несколькими товарищами (кажется, в их число входил пресловутый Черномазов) организовали большевистское издательство "Волна", работавшее вплоть до революции и выпустившее целый ряд брошюрок Каменева, Зиновьева, Цаперовича и других. Издательство это было утверждено ЦК и в него был делегирован представитель последнего.

В февральской революции я непосредственного участия не принимал, так как сутки с 26 на 27 февраля был дежурным офицером. Батальон же наш, как ненадежная часть, не был вызван усмирять восстание и, действительно, после переворота одним из первых санкционировал его и признал Временное правительство.

В первых числах марта я вместе с группой товарищей, делегированных Кронштадтским комитетом партии (Дмитрий Жемчужин, впоследствии расстрелянный в Гельсингфорсе белофиннами, Федор Дингельштедт, Пелихов и солдат Зинченко, всего нас было 5 человек), отправился в Гельсингфорс, где стоял почти весь наш Балтийский флот, для партийной работы.

 Наша работа в Гельсингфорсе пошла успешно с первых же ее шагов. В день приезда на митинге на линейном корабле "Республика" нам удалось собрать 100 рублей в пользу газеты, которую мы хотели поставить, а буквально на третий день нашего приезда мы выпустили первый номер большевистской газеты под названием "Волна". Ввиду отсутствия в Гельсингфорсе партийной организации, мы назвали эту газету органом Свеаборгского матросского большевистского коллектива. Одновременно нами было приступлено к организации большевистских ячеек, и вскоре нам удалось создать Гельсингфорсский комитет. Вся работа наша протекала в атмосфере страшной травли и клеветы, которую сейчас же поспешили распространить по нашему адресу наши партийные и другие враги. "Волну", которую мы с Жемчужиным поставили совместно, я после его отъезда вел один, являясь одновременно и редактором, и единственным постоянным сотрудником, и выпускающим, и корректором. В середине апреля, после общегородской партийной конференции, на которой я председательствовал, когда наша организация в достаточной степени окрепла и насчитывала уже свыше тысячи человек и когда в Гельсингфорс приехали другие ответственные работники, как то т.т. Кирилл Орлов, Бон, Владимир Залежский и другие, я смог вернуться в Петроград. В Петрограде я по-прежнему формально числился офицером Запасного огнеметно-химического батальона, хотя бывал там только изредка, а все остальное время отдавал партийной, главным образом, газетной работе. Сперва я редактировал с т. Подвойским и Невским газету "Солдатская правда", затем во время отъезда брата из Кронштадта редактировал за него кронштадтскую газету "Голос правды". Во время июльских дней я принимаю активное участие в событиях. Прежде всего, я на собраниях всех комитетов Запасного огнеметно-химического батальона призываю батальон присоединиться к общему требованию Петроградского гарнизона о передаче власти в руки Советов и выступить с этим требованием на улицу. Этот мой призыв не встречает сочувствия в тогда еще оборончески настроенном батальоне. Затем, по поручению военной организации, я совместно с К.С.Еремеевым пытаюсь достать оружие для большевистски настроенных частей. 5 июля, когда уже выяснилось, что Временное правительство собирается силой подавить возникшее движение, я опять таки совместно с К.С.Еремеевым делегируюсь для переговоров с главнокомандующим войсками ПВО ген. Половцевым, который заверил нас, что никаких вооруженных действий против нас предпринимать не собирается. Тем не менее, на другой день, 6 июля, помощником ген. Половцева поручиком Кузьминым нам был представлен ультиматум разоружиться и сдаться. Когда войска Временного правительства обступают нас со всех сторон, я принимаю от тов. Подвойского командование над Петропавловской крепостью, где сгруппировались преданные нам части, главным образом кронштадтские матросы и пулеметчики 1-го пулеметного полка. После небольшой осады мы сдались. Таково было и решение ЦК, переданное нам специально делегированным к нам т. Сталиным. После кратковременного ареста я, также как и прочие мои сотоварищи, был выпущен не свободу, а дело о нас было передано особой следственной комиссии. Однако события шли с такой головокружительной быстротой, что комиссия эта так и не смогла закончить своих работ. (Более обстоятельно июльские события и мое участие в них описаны в моей книге "От Февраля к захвату власти", "Прибой", 1927).

Июльские события и последовавшие после них гонения на меня со стороны командира и офицеров сильно подняли мой авторитет в глазах моих солдат. Я немедленно избираюсь сначала заместителем председателя батальонного суда, затем членом батальонного комитета, членом многих комиссий, затем товарищем председателя батальонного комитета и наконец членом Петроградского Совета, вместо ранее выбранного туда меньшевика. Однако работа в батальоне и Петроградском Совете не отвлекает меня от продолжения прежней работы.

Раньше, чем ПК и ЦК успевают восстановить после июльского разгрома свои партийные издания, мы с Подвойским и Невским, обойдя ряд типографий, наконец с трудом устраиваемся в одной и продолжаем издание "Солдатской правды", но уже под новым названием "Рабочий и солдат". Вскоре "Рабочего и солдата" Временное правительство закрывает, тогда мы издаем ту же газету под названием "Солдат". Таким образом я работаю вплоть до Октябрьского переворота. 21 октября я получаю от образовавшегося тогда Военно-революционного комитета назначение комиссаром своего Запасного огнеметно-химического батальона, а на следующий день, помимо этого – комиссаром Запасного Гвардии гренадерского полка. Вместе с этими двумя частями я держу в своих руках всю Петроградскую сторону, а когда разыгрывается восстание юнкеров Владимирского военного училища (Павловское военное училище предусмотрительно было целиком мною арестовано), принимаю на себя первый его удар и участвую в его подавлении. Подробнее об этом описано в той же книге моих воспоминаний. Когда Керенский под Петроградом был разбит и позиции наши укрепились, брат пригласил меня поехать вместе с отрядом на поддержку Москве, где в это время проходили бои с войсками Временного правительства. Отрядом этим, в состав которого, кроме пехоты, входили две бронеплощадки Путиловского завода, командовал полковник Потапов, комиссарами его были Еремеев К.С. и М.С.Вегер (отец), а брат командовал головным матросским отрядом. Брат уговаривал меня поехать с ним, так как в отряде не было ни одного боевого офицера-коммуниста. Недалеко от Петрограда наш отряд напал на след бронепоезда, действовавшего под Детским селом, и, следуя за ним по пятам, настиг его вблизи Бологого у ст. Кунженкино, где мы встретили неожиданную поддержку со стороны Кунженкинского гарнизона. Я принял командование матросскими цепями, которые вплотную подошли к бронепоезду. После коротких переговоров бронепоезд без боя сдался, хотя и большая часть офицеров бежали из него переодетыми. Вследствие этого инцидента, в Москву мы прибыли, правда, с богатыми трофеями, но уже поздно, так как бои закончились и власть прочно находилась в руках Московского Совета. Некоторое время наш отряд, как самый надежный, использовался т. Мурановым для массовых обысков с оцеплением целых районов, но потом ему было дано задание двигаться на юг для противодействия ген. Каледину, который тогда уже пытался задерживать поезда с продовольствием и углем, следовавшие на север. Для этой цели отряд коренным образом переформировался. От первоначального отряда остался только как ядро матросский отряд, отряд петроградской Красной гвардии, отряд броневых автомобилей, путиловские площадки и бронепоезд Керенского. Полк, во главе которого стоял полк. Потапов, вместе с ним самим вернулся в Петроград, вместо него к отряду были присоединены Московская школа прапорщиков, проявившая во время переворота лояльность к Московскому Совету, батарея артиллерии и несколько технических команд. Так как полк. Потапов уехал вместе со своим полком, т.т. Еремеев и Вегер также уехали в Петроград, наконец, даже брат был отозван для работы в морском комиссариате, то в отряде произошли новые выборы всего командного состава, причем начальником отряда был избран матрос Ховрин, известный мне еще по Гельсингфорсу, а я был избран начальником штаба отряда. Кроме того в отряд вскоре приехал в качестве комиссара отряда специально делегированный представитель Петроградского военно-революционного комитета прапорщик Павлуновский. В десятых числах ноября отряд погружается в эшелон и покидает Москву. Первая остановка была в Туле, где отряд пробыл около двух дней и одним своим присутствием помог Совету взять власть в свои руки. Следующую остановку, уже более основательную, отряду пришлось сделать около Белгорода. Дело в том, что нами были получены сведения о продвижении с фронта по направлению на Новочеркасск, где тогда собиралась вся контрреволюция, 9 ударных полков. Говорили, что вместе с ними едет в Новочеркасск и сам ген. Корнилов. Мы на всех парах направились к Белгороду, через который они должны были проследовать, и здесь устроили им засаду с намерением ни за что не пропустить их дальше. Бои с ними с переменным успехом длились несколько дней, сильную помощь оказал нам подоспевший с юга отряд черноморских матросов, во главе которого стоял матрос Федоров, а начальником штаба состоял какой-то поручик, в результате все ударные полки были разбиты наголову и рассеялись, оставив нам много пленных и перебежчиков. Я, являясь начальником штаба своего отряда, не только работал в штабе, но и принимал непосредственное участие в боевых действиях, командуя цепями. Конечно, думать в то время о своем здоровье не приходилось, и я, естественно, недооценивал своих сил. В результате упорной работы, многих бессонных ночей, нервного напряжения и больших переходов пешком я свалился с ног. У меня случился нервный рецидив паралича левой ноги, правда, в легкой степени, так как ногой я, хотя и с трудом, владел. Комиссия врачей в Белгороде прописала мне четырехмесячный отдых, но я, убедившись, что к военным действиям я больше не пригоден, стал спешить в Петроград, где в это время началась правительственная работа нашей партии. Встретившись опять со своим сотоварищем по газетной работе т. Подвойским, который в то время был комиссаром по военным делам, я принял его приглашение быть секретарем Наркомвоена. В этой должности я проработал с декабря 1917 года по март 1918 г. В марте 1918 г., когда Наркомвоен эвакуировался в Москву, я, не желая покидать Петроград, принял предложение тов. К.С.Еремеева, бывшего тогда главнокомандующим войсками Петроградского военного округа, и сделался управляющим делами штаба округа. Расставаясь со мной, тов. Склянский возложил на меня, помимо того, обязанность быть комиссаром Главного военно-судного управления, каковым я был до самого его расформирования, имевшего место в июле 1918 г. В середине 1918 г. ПК(б) постановил привлечь наряду с целым рядом других ответственных работников к партийной работе и меня и прикомандировал меня с оставлением во всех прежних должностях к "Красной газете". Эту газету я редактировал сперва совместно с тов. Володарским, а потом, после его убийства, в составе редакционной коллегии из трех товарищей: Ливорского, Харитонова и меня. Однако работа в газете при одновременной работе в военном комиссариате, где я был очень занят, чрезвычайно изнуряла меня, и я упросил ПК(б) освободить меня от этой работы, на что ПК(б) согласился. В конце 1918 года, когда к военной работе стали привлекаться военные специалисты, я, ввиду учреждения должности начальника штаба округа, предложил должность управляющего делами военного комиссариата упразднить, учредив вместо нее должность начальника Политического управления. Мое предложение было принято, и впоследствии по этому же образцу были организованы все окружные военные комиссариаты республики. Первым начальником Политического управления Петроградского военного округа был назначен я. Однако в этой должности я пробыл недолго. Тов. Подвойский давно уже звал меня в Москву, где он в то время являлся членом Революционного военного совета республики и председателем Высшей военной инспекции. В декабре 1918 года я приехал в Москву, где был назначен председателем инспекционных комиссий Высшей военной инспекции. Почти весь 1919 год я разъезжаю по России, инспектирую и инструктирую воинские части и военные учреждения. В конце 1919 года Высшую военную инспекцию несколько урезали в правах, так что работа в ней потеряла в значительной степени свой интерес. С другой стороны, боевые действия на фронтах разгораются с небывалой доселе остротой, и начинается знаменитый поход Деникина на Москву. Все это вместе взятое заставляет меня принять предложение комиссара Полевого штаба тов. Гусева и перейти к нему на работу. Ввиду сильного продвижения Деникина, для обороны подступов к Москве организуется так называемый Московский оборонительный сектор в составе губерний Московской, Рязанской, Тульской, Калужской. Командующим войсками этого округа назначается тов. Гусев, причем предполагалось, что в случае начала боевых действий в секторе командование примет сам Главком. Начальником штаба сектора назначается ген. штаба В.Л.Барановский, а я назначаюсь комиссаром штаба. Работа была живая и интересная. Мы выбрасыали с территории сектора все не годящееся для боя и из всего способного драться, будь то отряды особого назначения, вохры и или ЧК, сколачивали боеспособные части. Кроме того, велись некоторые фортификационные работы. В ноябре 1919 года Деникин, не доходя до нашего сектора и лишь местами перейдя его границы, был от Москвы отбит, стал отступать к югу, и самая необходимость существования Московского сектора исчезла. Незадолго до его окончательного расформирования я принимаю предложение т. Подвойского и перехожу работать к нему в Главное управление Всевобуча. Во Всевобуче я занимал последовательно целый ряд должностей, иногда по две или три сразу, и наконец сделался комиссаром управления.

В октябре 1920 года у меня случился второй рецидив паралича левой ноги, на этот раз более серьезный, чем в 1918 году. Пользовавший меня профессор невропатолог Рахманов, поднявший меня на ноги сравнительно скоро (через два месяца), категорически посоветовал мне переменить обстановку и если можно – уехать за границу.

Использовав предоставленный мне по болезни месячный отпуск для поездки в Ригу, я получил там приглашение от моего старого друга Александри работать в качестве консула РСФСР в Либаве, на что я охотно откликнулся. ЦК согласился на это назначение, и 10 февраля 1921 г. я был уже с подобранным мною штатом в Либаве. В Либаве я проработал до 2 апреля 1922 г. Там у меня была очень интересная работа сначала по приемке, фильтру и дальнейшему направлению в Россию американских эмигрантов, а потом, помимо общей консульской работы, секретная работа по заданию некоторых учреждений.

Пробыв в Либаве 14 месяцев, я возбудил вопрос о моем переводе на другую работу и в апреле 1922 года был отозван в Москву.

Здесь Оргбюро ЦК, учитывая мой газетный опыт 1917 года, оставило меня сперва при ЦК для руководства и инструктирования провинциальной печатью, а затем командировало в Ленинград для практической работы. В Ленинграде я с мая 1923 г. редактировал "Вечернюю красную газету", а затем с августа 1924 г. по август 1930 г. был заместителем заведующего ленинградского облистпарта и членом редколлегии журналов "Красная летопись" и "Шахматный листок". В августе 1930 г. постановлением ЦК был назначен советником полпредства СССР во Францию. На этом посту пробыл до января 1932 г. С дипработы ушел по личному ходатайству. В январе 1932 г. был назначен зам. директора ленинградского Института истории ВКП(б) с исполнением обязанностей члена редколлегии журнала "Красная летопись".

 

Центральный государственный архив историко-политических документов Санкт-Петербурга. Ф. 4000, оп. 5, д. 2375, л. 18-25.

 

Жизнь и деятельность А.Ф.Ильина-Женевского в 1932-1941 годы.

В январе 1932 года Александр Федорович Ильин-Женевский возвращается в родной город и на работу в Ленинградский институт истории ВКП(б). В институте он работает в качестве заместителя директора с ученой должностью работника I разряда. В это время вновь оживляется литературная и публицистическая деятельность Ильина-Женевского. В 1931 году выходит в свет его книга "Записки Витмеровца", книга "От Февраля к захвату власти. Воспоминания о 1917 годе" издается на английском и немецком языках.

С августа 1933 года вновь возвращается на дипломатическую работу, советником полпредства СССР в Чехословакии. В основном он занимался вопросами культурного и спортивного сотрудничества между СССР и Чехословакией. Александр Федорович выступил в качестве одного из организаторов важного по тем временам матча между чемпионом Чехословакии, одним из сильнейших гроссмейстеров С.Флором и чемпионом Советского Союза М.Ботвинником в 1933 году.

В Чехословакии А.Ф.Ильин-Женевский работает до лета 1935 года, а затем назначается на должность заместителя дипломатического агента в Дипломатическое агентство НКИД в Ленинграде. В июле 1938 года в связи с ликвидацией дипагентства в Ленинграде он был уволен из НКИД.

В последующем переходит на работу в Ленинградское управление по охране государственных тайн в печати, где трудится в качестве инспектора библиотечного сектора, уполномоченного отдела иностранной цензуры, начальником сектора художественной литературы и искусств. В 1939 - 1941 годах работает уполномоченным библиотечного сектора, одновременно его должность именуется в приказах как уполномоченный политредактор. На работе в Леноблгорлите он занимает менее значимые должности в своей профессиональной деятельности; на наш взгляд это связано с объявлением вне закона Ф.Ф.Раскольникова по приговору Верховного Суда Союза ССР от 17 июля 1939 года.

Выдающийся шахматист, революционер, историк Александр Федорович Ильин-Женевский был смертельно ранен 3 сентября 1941 года при бомбежке советских судов у пирса города Новая Ладога. Вместе с супругой Таисией Александровной они похоронены на мемориальном братском кладбище в Новой Ладоге, где в 1978 году на их могиле установлен обелиск.

В городе Новая Ладога в 1986 году создан шахматный клуб, в 1991 году получивший название "Ладога". Начиная с 1988 года клубом ежегодно проводятся мемориалы А.Ф.Ильина-Женевского. 20-21 ноября состоялся мемориал, посвященный 110-летию со дня рождения замечательного мастера шахмат, в котором приняли участие шахматисты Санкт-Петербурга и Ленинградской области.

* * *

А. Ильин-Женевский

ЗА  ШАХМАТЫ  КАК  ИСКУССТВО!

(В порядке обсуждения)

Что такое шахматы — искусство, спорт или еще что-нибудь другое? Этот вопрос опять со всей остротой встает перед нами. И не думайте, что это вопрос отвлеченного, философского порядка. Нет, это вопрос актуальнейший, вопрос, тесно связанный с практикой и направлением шахматной работы сегодняшнего дня. От того или иного разрешения этого основного вопроса зависит то или иное разрешение целого ряда практических во­просов, стоящих перед нами.

Возьмем то положение, которое мы имеем сейчас. Шахматное движение в СССР является одним из составных частей физкультурного движения. Шахматные секции на местах и в центре являются секциями советов физической культуры. Следовательно, шахматы в дан­ный момент рассматриваются нами как спорт. Вопрос как будто разрешен, но это да­леко не так.

Почему шахматное движение оказалось частью физкультурного движения? Это произошло не случайно. Мы сознательно пошли на это, исходя из чисто практических соображений. Мы считали, что формы физкультурного движения и физкультурных организаций как нельзя более подходят для построения шахматной организации. В самом деле, и здесь и там мы имеем сейчас стройную организацию, начиная с низового кружка на предприятии и кончая высшими руководящими центрами; и там и здесь мы имеем командные встречи, массовые соревнования и чемпионаты, завершающиеся таким крупнейшим состязанием, как чемпионат СССР. Как будто, сходство полное, но это сходство только внешнее. Если шахматисты в силу объективных, исторических обстоятельств оказались физкультур­никами, то значит ли это, что мы считаем шахматы спортом — и только? Нет, не значит. Значит ли это, что принципы и методы работы физкультурных организаций могут быть безоговорочно перенесены ворганизации шахматные? Нет, не значит. Огромное прин­ципиальное различие шахмат от физкультуры заключается в том, что физкультура является только средством — средством создания здорового человека, в то время как шахматы являются не только средством, но и целью, т. е., кроме своего полезного воспитательного значения, они имеют свою внутреннюю большую ценность как искусства, имеющего многотомную литературу и огромную, веками накопленную культуру. Между тем, физкультурные орга­низации, впитавшие в себя шахматную организацию, претендуют и на идейное руководство ею, что вызывает ряд недоразумений, а иной раз наносят прямой ущерб развитию шах­мат как искусства.

Возьмем, например, пресловутый вопрос о „чемпионстве". В физкультуре, которая, как я: уже и говорил, не имеет самостоятельного значения, с этим явлением борются и совершенно правильно поступают. В физкультуре „чемпион" — это человек, занятый только своим личным самоусовершенствованием и оторвавшийся от массы и массовой работы. Польза от такого человека, конечно, сводится к нулю. Что толку от того, что тот или иной физкультурник доведет себя до такой степени совершенства, что будет прыгать, выше Исаакиевского собора. Никому от этого не будет ни холодно, ни жарко. Борьба с рекордсменством в физкультуре — вполне правильное и здоровое направление. Другое дело — шахматы. Здесь, как и во всякой другой отрасли искусства или науки, вопрос должен быть поставлен прямо противоположно. И Ньютон, и Бетховен, и Морфи — все являлись „рекордсменами" в своей области, и никто не поставит им этого в вину. Точно так же и сейчас „шахматный чемпион", „рекордсмен" — человек, дающий высочай­шие образцы шахматного творчества, обогащает сокровищницу человеческой культуры, и его партии или композиции и теперь и через тысячу лет будут изучаться с одинаковым интересом и любовью. Поэтому шахматные организации должны содействовать углублению шахматного искусства, поощрять работу отдельных шахматистов над собой, помогать устройству встреч между собоювысококвалифицированных шахматистов, конечно, с тем, чтобы это шло не в ущерб массовому развитию шахматного искусства и чтобы сами „чем­пионы" не отрывались от массовой и общественной работы.

Или другой вопрос — об участии советских представителей в непролетарских международ­ных состязаниях. С точки зрения физкультуры такое участие — абсолютная ересь. И это вполне понятно. Что могут позаимствовать наши спортсмены от западно-европейских не­пролетарских спортсменов? Почти ничего. А между тем общение с ними наносит нам определенный политический ущерб. Мы можем с полным спокойствием поставить крест на всех спортивных западно-европейских достижениях и начать заново строить наш про­летарский спорт.

Совсем иное в области искусства и науки. Здесь мы имеем огромную, веками накопленную культуру, игнорировать которую мы, конечно, никоим образом не можем. Здесь наши достижения могут базироваться только на работах и открытиях многих поколений, жив­ших раньше нас. Поэтому наши ученые участвуют в непролетарских международных на­учных конгрессах, наши работники искусств участвуют в непролетарских международных состязаниях и конкурсах (конкурс памяти Шопена в Варшаве), существует даже общество культурной связи с заграницей, которое содействует культурному сближению научных и артистических сил СССР и Запада. Все это должно распространяться в равной мере и на шахматы. Должно, но — увы! — на практике мы видим совсем другое.

IVВсесоюзный шахм.-шаш. съезд, по докладу Н. В. Крыленко, вынес превосходную резолюцию, в которой, между прочим, говорит: „ ...Съезд полагает обязательным для руководящих шахматных организаций СССР использование и в этой области достижений буржуазной культуры, для чего считает вполне возможным и допустимым: ...б) посылку и участие отдельных мастеров пролетарских организаций в буржуазных состязаниях, ставя при этом целью не борьбу за первенство или иное место в турнире, или цели спортив­ного азарта, но исключительно имея в виду тренировку и повышение класса игры наших мастеров для дальнейшей передачи полученных знаний инструкторам шахматных проле­тарских организаций; в) устройство международных турниров на средства пролетарских шахматных организаций с участием буржуазных шахматных мастеров, однако при условии, чтобы организация этих турниров, выбор приглашаемых мастеров, условия турнира и т. д. определялись исключительно пролетарскими организациями, независимо от каких бы то ни было указаний или переговоров с буржуазными организациями".

Эта резолюция так и осталась резолюцией, не проведенной в жизнь. Международных турниров мы не организовываем, своих мастеров на западно-европейские состязания не посылаем (если не считать неудачной попытки послать Верлинского в Италию). В чем дело? Может быть, вопрос в средствах? Нет. Для того чтобы послать нашего мастера на международный турнир, вовсе не нужно больших средств. Мало того, можно договориться с организационным комитетом турнира об оплате проезда и содержания участнику, что зачастую делается. Вопрос в другом. Ни для кого не секрет, что руководящие физкультурные организации, трактуя шахматы как одну из разновидностей спорта, считают эту резолюцию ошибочной и, не стесняясь, говорят о существующем в связи с этим в шахматном движении „крыленковском уклоне". Физкультурные организации не понимают значения шахмат. Они не признают в нем искусства. Они выхолащивают их внутреннее содержание и довольствуются только формой. В этом отношении они должны встретить с нашей стороны самый решительный отпор. Для нас шахматы прежде всего искусство, а то, что они одновременно могут быть использованы и как спорт, — это дело второе. Пора приобщить шахматы к лону советских искусств и возложить на них те политические права и обязанности, которые возлагаются на все советские искусства. Слепое приспособление к формам физкультурной работы искривляет нашу идеологическую линию и наносит прямой ущерб шахматам как искусству.

Ради содержания можно пожертвовать и формой. Как ни удобно нам строительство наших организаций по линии советов физической культуры, но если это налагает на нас обяза­тельства, наносящие прямой ущерб шахматам как искусству, то невольно возникнет вопрос — не изменить ли нам нашу структуру?

Не так давно кто-то бросил мысль, что шахматам как искусству уместнее было бы строиться по линии Главискусства. Бывший председатель Главискусства Ф. Ф. Раскольни­ков приветствовал эту мысль. Вот вопрос, над которым очень и очень следует подумать.

"Шахматный листок" № 4, 1930 г.